Фюрер принял решение стереть город Ленинград с лица земли. После поражения Советской России дальнейшее существование этого крупнейшего населённого пункта не представляет никакого интереса…

4. Предполагается окружить город тесным кольцом и путём обстрела из артиллерии всех калибров и беспрерывной бомбежки с воздуха сравнять его с землёй. Если вследствие создавшегося в городе положения будут заявлены просьбы о сдаче, они будут отвергнуты, так как проблемы, связанные с пребыванием в городе населения и его продовольственным снабжением, не могут и не должны нами решаться. В этой войне, ведущейся за право на существование, мы не заинтересованы в сохранении хотя бы части населения».

Директива Гитлера (Weisung Nr. Ia 1601/41 vom 22. September 1941 «Die Zukunft der Stadt Petersburg»)»

В планах гитлеровского вермахта Ленинграду отводилось особое место. Согласно плану «Барбаросса» Ленинградское направление являлось одним из трех главных направлений, на котором, наряду с Московским и Киевским, началось вторжение немецко-фашистских войск. Гитлеровцы планировали, что они сначала захватят Ленинград, а затем двинут все войска на Москву.

Почему сначала именно Ленинград, а уж потом Москва? Кроме военных расчетов были также экономические и политические. Ленинград был вторым после Москвы промышленным центром с мощнейшим оборонным потенциалом (более 1000 гигантских предприятий индустрии), крупнейшим морским и речным портом и железнодорожным узлом. И, что было для Гитлера в политическом плане не менее важным, — колыбелью Октябрьской революции, оплотом и символом большевизма. Уничтожение такого города с полным истреблением почти четырехмиллионного населения было бы для СССР сокрушительным ударом.

Все это понимало и Верховное командование Вооруженных Сил СССР. Советские войска в битве за Ленинград оттягивали на себя до 20% вражеских сил на Восточном фронте и всю финскую армию. Сдача Ленинграда открывала врагу прямую дорогу на Москву. В своих воспоминаниях маршал СССР Г. К. Жуков писал, что, отправляя его на Ленинградский фронт, 8 сентября 1941 года Сталин сказал: «Езжайте под Ленинград. Ленинград в крайне тяжелом положении. Немцы, взяв Ленинград и соединившись с финнами, могут ударить в обход с северо-востока на Москву, и тогда обстановка осложнится еще больше». Рассказывая об этом эпизоде позднее, Г. К. Жуков добавил такую важную деталь: «Вашей задачей, — сказал мне Сталин, — является не допустить врага в Ленинград, чего бы это вам ни стоило4» .

Наступление немцев непосредственно на Ленинград началось 10 июля 1941 года с рубежа реки Великая. К этому времени на дальних юго-западных подступах к Ленинграду немецко-фашистское и финское командование сосредоточило 39 дивизий, поддерживаемых мощной авиацией. К 10 июля войска группы армий «Север» имели превосходство над советскими войсками Северо-Западного фронта: по пехоте — в 2,4 раза, орудиям — в 4 раза, минометам — в 5,8 раза, танкам — в 1,2 раза, самолетам — в 9,8 раза.

8 сентября 1941 года немецко-фашистские войска овладели Шлиссельбургом (Петрокрепость) и полностью отрезали Ленинград от всей страны с суши.

Шел 79-й день войны… Началась блокада города, которая продолжалась 872 дня — до 27 января 1944 года.

В подготовленных в ставке Гитлера тезисах доклада «О блокаде Ленинграда» от 21 сентября 1941 года указывалось: «… б) сначала мы блокируем Ленинград (герметически) и разрушаем город, если возможно, артиллерией и авиацией… г) остатки гарнизона крепости останутся там на зиму. Весной мы проникнем в город… вывезем все, что осталось живое, вглубь России или возьмем в плен, сравняем Ленинград с землей и передадим район севернее Невы Финляндии».

Немецко-фашистские войска предпринимали многочисленные попытки овладеть городом. Создались крайне тяжелые условия для жителей. Запасы продовольствия были ограниченны: по данным на 12 сентября 1941 года, хлеба, крупы и мяса могло хватить на 30–35 суток, жиров на 45 суток, сахара и кондитерских изделий на 60 суток. Каменного угля при строжайшей экономии могло хватить лишь до ноября, жидкого топлива — до конца сентября.

Введенные по карточной системе нормы продовольствия стали быстро снижаться. 1 октября 1941 года хлебный паек для рабочих и инженерно-технических работников был снижен до 400 г в день, для служащих, иждивенцев и детей — до 200 г. Карточки на другие продукты почти не отоваривались. Хлеб стал практически единственной пищей. С 20 ноября по 25 декабря (пятое снижение) рабочие получали по 250 г хлеба в день, все остальные — по 125 г. При этом «блокадный» хлеб состоял на 2/3 из примесей (в него добавляли целлюлозу и опилки), был сырой. Это значит, что 125-граммовый или 250-граммовый кусок был совсем маленьким и низкопитательным. За этим жалким кусочком нужно было отстоять многочасовую очередь на морозе, которую занимали еще затемно. Бывали дни, когда бомбежки срывали работу хлебозаводов, булочные так и не открывались. И матери возвращались домой с пустыми руками, где их ждали голодные дети. В такие дни люди не ели ничего. Ни-че-го… В качестве пищевых заменителей использовались целлюлоза, хлопковый и льняной жмых, технический альбумин; было налажено производство пищевых дрожжей из древесины, витамина С из лапок хвои. Варили и ели древесный клей. Разрезали на куски и варили «суп» из кожаных сапог и туфель. Начались цинга и дистрофия.

Иссякли запасы топлива. Остановился трамвай. В жилые дома прекратилась подача электроэнергии. 25 января 1942 года в Ленинграде перестала работать последняя водонапорная станция. Вышла из строя канализация.

В секретном «Сообщении о событиях в СССР» от 18 февраля 1942 года гитлеровцы констатировали: «Уже в декабре у большей части гражданского населения Ленинграда наблюдалось опухание от голода. Все чаще жители падают на улицах и остаются лежать мертвыми… Уже в конце января количество ежедневно умиравших от голода и холода составляло 2–3 тыс. человек. В большом числе жертвами голода могут стать дети, особенно — малыши, для которых нет питания5» .

Только за сентябрь–ноябрь 1941 года в городе 251 раз, то есть 3–4 раза в день, объявлялась воздушная тревога. 4 октября 1941 года воздушная тревога объявлялась 10 раз. Ежедневная продолжительность артиллерийского обстрела в ноябре 1941 года достигла в среднем 9 часов. 17 сентября 1941 года артобстрел длился 18 часов 33 минуты. Огонь по городу велся из дальнобойных орудий 240-миллиметрового калибра.

За 872 дня обороны Ленинграда противник обрушил на город более 5 тыс. фугасных и 100 тыс. бомб, в том числе множество фосфорных (зажигательных), начиненных напалмом; около 150 тыс. артиллерийских снарядов6. Только за один день, 13 октября 1941 года, на Ленинград было сброшено 12 тыс. зажигательных бомб.

Авиацией и артиллерией врага из строя было выведено 840 промышленных предприятий, разрушено 44 км водопроводных труб и 78 км канализационной сети. Было разрушено или повреждено около 5 млн кв. м жилой площади (пострадал почти каждый жилой дом), 500 школ, 170 лечебных учреждений. Полностью разрушено свыше 3,2 тыс. зданий и 7,1 тыс. повреждено, 9 тыс. деревянных зданий разобрано на топливо. Повреждены сотни ценнейших памятников истории и культуры. Бомбы и снаряды попадали в Театр оперы и балета им. С. М. Кирова, Русский музей, Эрмитаж, Зимний дворец, Инженерный замок и др. Были разрушены пригороды: Петродворец, Пушкин, Павловск, Стрельна, Урицк и др.

За время блокады только от голода в Ленинграде умерли свыше 641 803 человек и еще более 17 тыс. человек погибли от бомб и снарядов. В 1943 году в городе оставались 887 тыс. жителей (до войны проживали 3421 тыс.).

7 октября 1941 года фельдмаршал Йодль направил Верховному главнокомандующему группы армий «Север», наступавшей на Ленинград из Главной квартиры фюрера, секретную депешу, которая начиналась словами: «Фюрер снова решил, что капитуляция Ленинграда, а позже Москвы не должна быть принята даже в том случае, если она была бы предложена»9. «Моральную сторону этого мероприятия» фашисты видели в том, что город будет вести уличные бои, что могут возникнуть эпидемии, опасные для немецких солдат, что жителей города надо будет кормить «за счет германской родины». В то же время директива эта служила признанием: взять Ленинград штурмом не удастся. Рейхсфюрер СС Гиммлер вынужден был признать стойкость горожан. Он писал в секретном циркуляре: «Ненависть населения создала важнейшую движущую силу обороны»10.

Почему мы говорим о блокаде Ленинграда как единственном, уникальном примере духовной стойкости во всей истории человечества? Ведь известно, что сухопутная блокада многократно использовалась в войнах. Блокада Трои в XIII веке до н. э., например, длилась более десяти лет. Однако она закончилась тем, что греки взяли город и разрушили его.

Ленинград выстоял и победил. Поэтому Ленинградская блокада — это не только трагедия, но и триумф. Да, Ленинград защищали профессиональные войска. Но и сам Ленинград стал городом-фронтом. Страдая от голода и холода, иногда еле живые, все жители — взрослые и дети — не сидели сложа руки, не ждали, когда их освободят, а как могли, боролись.

На территории города было сооружено свыше 4100 дотов и дзотов, в зданиях оборудовано 22 тыс. огневых точек, на улицах установлено 35 км баррикад и различных противотанковых препятствий. Свыше 500 тыс. ленинградцев строили оборонительные рубежи. 130 тыс. человек, примерно 10 дивизий, были в народном ополчении. К слову сказать, отец мой, Михаил Федорович, как только эвакуировал нас, ушел добровольцем на фронт, хотя как ценный работник имел «бронь». Заводы и фабрики работали круглосуточно. Тот, кто мог, стоял у станка до последнего. Многие умирали на своих рабочих местах. В самые страшные дни блокады на работу не выходили от 30 до 50% обессилевших до конца рабочих и служащих.

И все-таки город жил! 12 августа 1941 года состоялась премьера сатирического обозрения, написанного М. Зощенко и Е. Шварцем. 10 декабря Эрмитаж отмечал 500-летний юбилей А. Навои. 19 января началась зимняя сессия в Ленинградском университете.

29 марта 1942 года в Ленинград, следуя зову природы, презрев войну, с юга прилетели первые стаи уток…

30 марта состоялась первая репетиция вновь собранного оркестра Ленинградского радио. 5 апреля в Академическом театре драмы им. А. С. Пушкина прошел концерт, посвященный 700-летию Ледового побоища. 6 мая на стадионе «Динамо» состоялся футбольный матч между динамовцами и армейцами. 8 мая возобновлена работа читального зала Публичной библиотеки. 15 мая открылся для посетителей зоосад. 17 мая возобновил работу Дворец пионеров. 9 августа в филармонии состоялась премьера Седьмой симфонии Д. Шостаковича «День победы среди войны». 20 сентября прошли соревнования на первенство города по велосипедному спорту. 18 октября открылся Городской театр (с 1959 года — Драматический театр им. В. Ф. Комиссаржевской)…

Социологическое исследование, проведенное с целью выяснить отношение людей, прошедших через страдания блокадного ада и потерявших в окруженном городе своих родных и близких, к возможной сдаче Ленинграда, показало, что никакие муки и жертвы не склонили ленинградцев к мысли о капитуляции. На вопрос: «Думали ли Вы о сдаче города, чтобы спасти свою жизнь?» — ответ был почти однозначным: 98,2% ответивших на него сказали, что никогда, ни при каких условиях не считали возможным сдать фашистам Ленинград; 1,2% заявили, что им было безразлично; 0,6%, что надо было сдать.

Наша семья прожила в блокадном Ленинграде 323 дня — с самого ее начала, всю самую страшную холодную и голодную зиму 1941–1942 годов до эвакуации 23 июля 1942 года.

Что такое война, блокада, пятилетний ребенок понять не может. Он просто переживает то, что несет с собой быт.

На всю свою жизнь я запомнил невероятно громкий, отвратительный по звуковой гамме вой сирены — знак начала очередного налета немецких бомбардировщиков и несущийся из черного репродуктора громовой мужской голос, от которого и сейчас, если закрою глаза и «включу» свою дальнюю память и воображение, становится жутко: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!». Сирена воет, голос громыхает, люди сломя голову несутся в бомбоубежище, дети плачут. Бомбоубежище тесное, плотно набито человеческими телами. Душно. Пахнет сырым бетоном, мочой и … Много детей и стариков. Полутемно. Потом все затихают — слушают, что происходит там, наверху. Тишина в бомбоубежище прерывается то детским плачем, то чьим-то стоном или шепотом. Где-то громыхает. Иногда совсем близко, так, что мы чувствует сотрясение земли. Время тянется тревожно и долго… Сколько? Не знаю. И вот все стихает. Что значит эта тишина наверху? Налет закончен или это просто перерыв перед новой волной атаки? Томительное ожидание… Наконец тот же мужской голос, уже другим, не страшным тоном, извещает: «Отбой воздушной тревоги! Отбой воздушной тревоги!..». Люди с облегчением от страха пережитого расходятся по квартирам, чтобы вскоре, иногда через час, снова услышать жуткий вой сирены и голос: «Воздушная тревога!..». В некоторые дни тревога объявлялась пять, шесть, восемь, а то и десять раз.

Мама рассказывала, что потом, привыкнув, многие уже не прятались в бомбоубежищах: кто-то играл со смертью от храбрости или отчаяния, а многие потому, что просто не было сил бегать туда-сюда. Голод делал свое дело: люди таяли на глазах, их просто с каждым днем становилось все меньше и меньше11.

Если в довоенный период в городе в среднем ежемесячно умирало до 3500 человек, то за 25 дней декабря 1941 года умерло 39 073 человека. За 5 дней (с 20 по 24 декабря) прямо на улицах города скончались 656 человек12. В 1942 году общая смертность достигла пикового значения — 389,8 на 1000 населения, то есть почти 39%. За время блокады каждый житель Ленинграда в среднем потерял 22,7% своего веса, а в отдельных случаях — 35–40%. Это происходило за счет почти полного расходования жира (до 70–75%), а затем — от потери веса мышц, сердца, печени. Высший уровень смертности пришелся на декабрь 1941 — март 1942 года13. То есть на ту самую пору, когда наша семья была в Ленинграде.

Голодные, истощенные ленинградцы замерзали в своих неотапливаемых квартирах. Первыми умирали одинокие пенсионеры, которым некому было помочь. Находили иногда где-нибудь на чердаках «буржуйки» от первых лет революции, а потом наладили их производство. Топили мебелью, паркетом, тряпьем, старой обувью, матрацами. Спали не раздеваясь. Месяцами. Живые рядом с умершими. Те, у кого еще находились силы, старались отвезти своих покойных родственников на санках на кладбища, где были вырыты огромные братские могилы. По пути, выбившись из сил, умирали сами.

Смертность среди детей в возрасте до 14 лет была ниже смертности взрослых. В январе и феврале 1942 года она соответственно составляла 15% и 18,6% общей смертности14. Не случайно. Многие дети выжили прежде всего потому, что взрослые (матери и отцы, дедушки и бабушки) в каждой семье спасали в первую очередь детей. Особенно женщины — матери, бабушки. Свою мизерную пайку хлеба и последние крохи любой еды они отдавали малышам.

Так было и в нашей семье. Семья наша состояла из пяти человек: мамы, которой в начале войны и в первый, самый смертный год блокады было 38 лет; папы, которому было 35 лет; моего старшего брата Олега, которому было 14 лет; моей младшей сестры Ирины, родившейся 19 мая 1939 года; и меня, которому 28 июня 1941 года исполнилось 5 лет. Положение усугублялось тем, что папа, работавший на Металлическом заводе им. И. В. Сталина начальником цеха, как и все руководители, находился на заводе круглосуточно, появлялся дома, как говорила потом мама, буквально на 2–3 часа раз в полтора-два месяца. Олег учился (хотя лучше сказать, работал) в ремесленном училище, там питался и ночевал, приходил домой очень редко. Получалось, что у мамы на руках было два малыша, которым невозможно объяснить, что такое война и блокада, но которых надо было кормить. Как и многие (увы, не все) матери, она подкармливала нас за счет своего иждивенческого суточного пайка в 125–200 граммов и быстро теряла силы. Скоро мама слегла и несколько месяцев, вплоть до эвакуации, совсем не вставала с кровати. Иногда домой из училища прибегал Олег. Он ходил отоваривать карточки, ухаживал за нами как мог. Наверное, и я по подсказке мамы приглядывал за Ириной. Я этого не помню. От той поры память сохранила несколько «картинок».

…Помню, как мама, когда она еще ходила, положив на стол три кусочка хлеба, резала каждый из них на три части и говорила: «Это — завтрак, это — обед, это — ужин». Кусочки были маленькие, а когда их делили на три части, то становились совсем крошечными. Мама учила меня, что хлеб нельзя откусывать, его надо отщипывать по крошке, класть в рот и не глотать сразу, а сосать. Теперь я думаю, что ей казалось, будто так наступает ощущение сытости. Завтрак, обед и ужин происходили в строго определенное время, ожидание которого, наверное, и составляло смысл всей моей детской жизни. От этой привычки — отщипывать кусочки и класть их в рот, а не откусывать хлеб — я не мог отвыкнуть очень долго, многие годы. Да и сейчас, по-моему, не избавился до конца. Иногда, когда у меня в руках хлеб, и я вдруг о чем-то глубоко задумаюсь, ловлю себя на том, что я отщипываю махонькие кусочки, механически кладу их в рот и сосу…

…Помню, как наша семья встречала Новый, 1942 год… С нами был наш папа. Помню это как факт, который, видимо, очень поразил меня: наконец-то за долгие месяцы я увидел своего папу. Хотя лицо его знаю только по фотографии. И никаких ощущений от его объятий или поцелуев, никаких слов и запахов. Зато помню, что в тот раз он принес большой кусок «дуранды» (подсолнечный жмых), из которого сделал какую-то кашу, и она стояла на столе в штампованной алюминиевой тарелке, принесенной им с завода. Тарелка эта потом еще долго существовала в нашей семье.

Еще папа приготовил «тюрю», то есть накрошил хлеба в кастрюлю с горячей водой. Наверное, на столе была еще какая-то еда: работникам оборонных заводов было положено усиленное питание, и отец, когда приходил домой, приносил что-то из сэкономленного им, чтобы подкормить нас с Ириной и маму. Но я запомнил «дуранду» и «тюрю». Может, потому, что, как потом говорила мама, когда уже близился Новый год, объявили воздушную тревогу. Папа почему-то решил, что мы не пойдем в бомбоубежище. Возможно, чтобы не оставлять лежащую в кровати маму.

Началась бомбежка.

Неожиданно раздался страшный взрыв. Как потом оказалось, бомба упала у нас во дворе. В нашей комнате вылетели все стекла. «Коптилка» (или «керосинка», как ее еще называли) погасла. «Буржуйка» устояла. Но стол, на котором была еда, перевернулся, «дуранда» и «тюря» разлились по полу. Из нас никто не пострадал, но я и Ирина, как говорит мама, очень долго орали от страха. Потом, после отбоя, папа с Олегом вслепую чем-то заделали окна, затянули щели специальной плотной черной бумагой. Потом зажгли «коптилку», и нам разрешили собирать и слизывать с пола «дуранду», подбирать и есть крошки мокрого хлеба.

…Помню, как однажды я почему-то зашел в одну из квартир нашего дома, дверь в которую оказалась открытой. Как потом сказала мама, там жил очень добрый человек, врач по профессии. В первой комнате было очень холодно и пусто. В следующей комнате на кровати лежали два старых человека — мужчина и женщина. Я подошел и потрогал их. Они не шевелились и не дышали. Мертвые.

…Помню, как человек, который жил в смежной с нами квартире, однажды начал стучать нам в стенку и страшным голосом кричать: «Дайте хлеба! Дайте хлеба! Дайте хлеба!..» Я и Ирина громко плакали. Мама тихим голосом пыталась успокоить нас и плакала сама. Человек кричал долго. Сначала громко, потом все тише, тише… На следующий день я зашел в эту комнату. Человек был мертв.

…Помню, как потом (через сколько дней, не знаю) этого человека и доктора с женой выносили из дома, а я почему-то оказался у выхода. Было холодно. Трупы побросали в грузовик и увезли.

Теперь из литературы я знаю, что это было обычное дело: ленинградцы вымирали целыми семьями и лежали какое-то время в холодных квартирах.

Вот известный всем «дневник» Тани Савичевой — листки из старой записной книжки, которые лежат ныне в Музее истории Ленинграда. На листках — короткие записи, сделанные детской рукой:

«Женя умерла 28 дек. в 12.00 час. утра 1941 г.

Бабушка умерла 25 янв. в 3 ч. дня 1942 г.

Лека умер 17 марта в 5 час. утра 1942 г.

Дядя Вася умер в 13 апр. в 2 ч. ночи 1942 г.

Дядя Леша 10 мая в 4 ч. дня 1942 г.

Мама 13 мая в 7.30 час. утра 1942 г.

Савичевы умерли. Умерли все. Осталась одна Таня».

Через несколько дней Таню взяли в детский дом. Потом эвакуировали. 1 июля 1944 года Таня тоже умерла…

По логике вещей должны были умереть и я, и Ирина. Но сначала нас спасла мама. Потом — советская власть.

С наступлением зимы 1941–1942 годов и ростом смертности в Ленинграде с каждым днем стало увеличиваться количество детей, потерявших родителей. По решению Ленинградского горисполкома с 1 января 1942 года стали открываться новые детские дома и ясли. За пять месяцев в Ленинграде было организовано 85 детских домов, приютивших 30 тыс. осиротевших детей. Руководство города и командование Ленинградского фронта стремились обеспечить детские дома усиленным питанием.

В один из детских домов папа устроил меня, а Ирину определили в детские ясли. Благодаря этому мы и остались живы.

Почему-то детский сад называли «очаг». «Ты почему опять сбежал из очага? Возвращайся в очаг!» — это я слышал от мамы множество раз. Если закрою глаза и мысленно перенесусь в ту пору, то явственно слышу ее плачущий вопрос-стон «почему?» и мольбу «возвращайся».

Я запомнил «очаг», наверное, потому, что отрыв от дома, от мамы был для меня, как для всякого малыша, глубоким потрясением. До этого я был домашним ребенком. На всю жизнь я запомнил запах «очага»: смесь запахов чистого детского дыхания, детских тел и постельного белья с запахами кухни. В сущности, такой же, как запах детского сада, в который мы, став взрослыми, отводили потом наших детей — Олега и Наташу. Только «наш» запах был очень холодным.

Зачем меня отдали в «очаг», я не понимал, и при любом удобном случае старался сбежать домой. Мне удавалось это довольно часто. И всякий раз мама встречала одним и тем же вопросом «почему?», плакала, иногда давала мне немножко хлеба, отрывая его от себя, что еще более усугубляло ее и без того тяжелое положение.

Наверное, я был разумным ребенком, потому что все-таки возвращался в «очаг». А может, меня уже и тянуло туда, потому что кормили нас там гораздо лучше, чем дома.

Постановлением Военного совета фронта от 7 февраля 1942 года утверждались следующие месячные нормы снабжения детских домов на одного ребенка: мясо — 1,5 кг, жиры — 1 кг, яйцо — 15 штук, сахар — 1,5 кг, чай — 10 г, кофе — 30 г, крупа и макароны — 2,2 кг, хлеб пшеничный — 9 кг, мука пшеничная — 0,5 кг, сухофрукты — 0,2 кг, мука картофельная — 0,15 кг.

Когда я узнаю сейчас о таких цифрах и таком «меню», то думаю: «Ого, все было не так уж плохо». Но одно дело — установить нормы, другое — выполнить их. Не буду грешить, но думаю, что нормы эти выполнялись лишь в самой малой части.

Да и где их было взять, такие продукты?

Во второй половине ноября 1941 года по льду Ладожского озера была проложена автомобильная дорога («Дорога жизни»), по которой подвозились боеприпасы, вооружение, медикаменты, топливо и продовольствие. Это была именно «Дорога жизни», но сколько продуктов можно было провезти на автомашинах под непрерывной бомбежкой и артобстрелом?.. Дорога не была достаточно оборудована и освоена. Не имелось необходимого количества автомашин, не хватало горючего. Неокрепший тонкий лед часто не выдерживал тяжести машин и ломался. До 6 декабря на Ладоге затонуло 126 машин.

Кроме того, как описывается в исторической литературе, даже в то страшное время некоторые люди, имевшие доступы к пищевым продуктам, приворовывали. Сохранилось письмо А. Н. Косыгина (тогда наркома пищевой промышленности СССР), который в январе — июле 1942 года занимался организацией снабжения осажденного города и эвакуацией его населения, А. А. Жданову, первому секретарю Ленинградского горкома партии, о результатах проверки ремесленного училища № 33 от 16 февраля 1942 года. Учащиеся жаловались на то, что в столовой вместо супа выдавалась жидкая бурда, котлеты весили 35 г вместо положенных 50, сахар воровался, а жиры в течение четырех дней вообще не отпускались. А. Н. Косыгин лично проверил это училище. Все факты подтвердились.

Главное мое ощущение, которое я вынес из блокады, — не проходящее ни на минуту острое чувство голода. Как бы там ни было, но крайне истощенный до отправки в «очаг», я стал поправляться. Мама видела это, радовалась и, как потом говорила мне, очень боялась, что во время побегов из «очага» или на обратном пути меня могут выкрасть, убить и съесть.

Да-да, той страшной голодной зимой 1941–1942 годов в Ленинграде были не только кражи продуктов, мародерство, но и людоедство. Знаю об этом не из книжек. Мама рассказывала мне (уже взрослому), что однажды, в самом начале зимы, может быть, в конце ноября — начале декабря, когда она еще была на ногах, пошла на продуктовый рынок, чтобы выменять на вещи каких-нибудь продуктов. Звучит это дико, но (особенно в начале зимы) такой рынок существовал, где за золото, бриллианты и иные ценные вещи можно было выменять хлеб и другие продукты. Не знаю, что такое ценное понесла она в тот раз на рынок, ибо жили мы не богато, но ей удалось выменять кусок холодца (мы говорили «студень»). Когда же дома она стала его делить на части, то нашла в нем ноготь с пальца человеческой руки. «Студень» она выкинула. И только после этого, расспросив кого-то, узнала, что делали этот «студень» из мяса более-менее упитанных людей (военных людей), которых для этого специально убивали… Или вырезали мягкие места у мертвецов...

Не знаю, как далеко от нашего дома находился «очаг», но, видимо, не близко, потому что по дороге меня иногда заставали артобстрелы. Я прижимался к стене какого-нибудь дома, слушал жуткий вой снарядов, которые летали высоко в небе, но падали все, как мне казалось, на наш дом. Несколько раз, когда прекращался артобстрел, я с полдороги с плачем возвращался к нашему дому и с радостью обнаруживал, что он цел, а значит, моя мама жива.

Большинство моих воспоминаний связано с хлебом, взрывами, смертью.

…Помню: однажды в «очаге» нас усаживали обедать. Точно помню, что на столах стояли блюдечки с налитым в них тонюсеньким слоем подсолнечным (мама всегда говорила «постным») маслом, а рядом лежал кусочек хлеба. Такой обед бывал уже не раз. Мне очень нравился запах «постного» масла, нравилось макать хлеб в масло и есть… Непередаваемое наслаждение, от которого кружилась голова… Мы еще только рассаживались по местам, как взревела сирена: «Воздушная тревога!..». Нас стали быстро-быстро уводить в бомбоубежище. Но я куда-то спрятался. И как только все ушли, подбежал к столу, буквально проглотил свой хлеб, выпил масло, вылизал блюдце, схватил чей-то кусочек хлеба и бросился бежать из «очага» домой — к маме.

Я помню то безумное чувство радости, которое охватило меня от мысли, что я не просто бегу домой и скоро увижу маму, но что в этот раз я несу ей хлеб, что на вопрос: «Почему ты опять сбежал?..» — я скажу ей: «Мама, я принес тебе хлеба!», что она обрадуется и не прогонит меня обратно в «очаг». Я бежал, зажав хлеб в кулачке, но вскоре запыхался и пошел шагом.

Бомбежка еще не началась. Навстречу мне изредка попадались люди. Какой-то человек, уже пройдя мимо, окликнул меня: «Мальчик!» Я остановился. Человек (это был мужчина) спросил: «А что это у тебя?» — «Я несу маме хлеб!» — ответил я. «А ну-ка покажи», — сказал человек. Я разжал кулак. Человек выхватил мой хлеб, в одно мгновение съел его и стал быстро уходить. Я бежал за ним, кричал и плакал, а потом, видимо, поняв бессмысленность этого, с ревом побежал домой. Я влетел в квартиру, кинулся к маме и долго-долго кричал и плакал у нее на груди, прежде чем сумел рассказать о том, что же произошло. Обессилевшей рукой мама гладила меня по голове и тихо плакала вместе со мной.

Этот случай я помню с фотографической точностью, до мелочей. Думаю, это одно из самых сильных потрясений, которое я испытал за всю свою жизнь.

Возможно, своим детским умишком я понимал уже, что мама умирает от истощения еще и потому, что несколько месяцев подкармливала нас с Ириной, отрывая крохи хлеба от своей несчастной пайки. Возможно, для меня было высшим счастьем отблагодарить ее за эту жертву. Но я не смог…

Отрывок из воспоминаний Ильинского Ф.М. «Блокада Ленинграда: Проблески детской памяти на фоне великой трагедии».